Записки гайдзина - Страница 23

– А где «работал»?

– Вот здесь. «Труд» это значит «работа».

– А-а-а... На-ро-сси-и-су...

– На российской. Значит, на русской. Ну, Россия!

– Понял. Дзе-му-ре... Чито такой?

– Земле. Ну, земля! Я пнул носком ноги асфальт.

– Земля! повторил он, и глаза его загорелись. Земля! вырвалось у него снова. Земля! произнес он в третий раз и задрал голову вверх, будто вспоминая что-то. Затем радостно хихикнул и сказал:

– Копай-копай!

* * *

Кадзухо Сота никогда не носил погон. Разгром Квантунской Армии застал его семнадцатилетним телеграфистом, сидящим в захудалом отделении связи среди маньчжурских сопок. Гражданский статус нисколько не смутил сталинских соколов, и Кадзухо пришлось созидательно копать российскую землю наравне с вчерашними солдатами. Ему несколько не повезло с фамилией: лагерные вертухаи переиначили «Сота» в «Сытый», и любили шутить по поводу того, что сытого кормить не надо.

А потом... такой маренький... как по-русски? По-японски это номи-сирами.

Блохи и вши.

Бурохи и фуси?

Да.

Бурохи и фуси очень много.

Дедушка лихо крутанул руль и мы выехали на скоростную дорогу. Оставалось полчаса езды до его дома, куда он зазвал меня погостить на вечерок. Бывший военнопленный уверенно давил на газ и травил лагерные байки. Когда ему не хватало русских слов, он заменял их матюгами – а к японской лексике прибегал крайне неохотно.

А потом... как это... Самогонка! Рюбишь?

Не очень.

Йоппу товою матти! А я рюбрю! – Он постучал себя в грудь. – Я сибиряк!..

* * *

Сибиряк Сота свернул с автострады в каком-то мелком городке, поплутал по узким улочкам и припарковал машину на небольшой стоянке. Я вообразил, что мы уже добрались до его дома – но не тут-то было.

– Вырезай, – скомандовал он. – Пойдем японские макароны есть.

Подивившись грамматической отточенности этой фразы, я послушно вылез и последовал за своим новым знакомым в двери маленькой лапшевни. В общем-то, и следовало ожидать, что угощать он меня будет не дома – заранее известить жену о приеме гостя не было времени. Мы уселись за массивный стол и принялись изучать меню.

– Самогонка нету! – сокрушенно вздохнул дедушка и зашелся хохотом. Собственные шутки приходились ему по вкусу.

Отсмеявшись, он заказал две миски рамена. Подоспели они довольно скоро. Спутанные в клубок макароны нежились в темном соевом бульоне, а сверху на них благородно возлежали ломтики свинины.

– Это как по-русски? – поинтересовался дедушка Сота.

– «Свинина».

– Нет! – протестующе воскликнул он, потом опять задрал голову и несколько секунд вспоминал. После чего наставительно поднял палец и сказал:

– Это чушка!

Я не возражал против чушки и принялся за еду. Дедушка одобрительно покивал моему владению палочками и весьма членораздельно произнес:

– Порекомендуйте мне недорогую гостиницу.

– Что?! – опешил я.

– Нет-нет! – замахал руками дедушка, достал из кармана разговорник, нашел нужное выражение и поправился:

– Приятного аппетита.

Из дальнейшего разговора выяснилось, что Сота-сан уже несколько раз ездил в места своего пленения, где осталась могила его брата. Всякий раз он понемногу совершенствует свой русский по японским учебным пособиям. Поэтому теперь его русский состоит из двух слоев: в одном слое «капуста-картошка», «подъём» и «работай, сука», а в другом – «позвольте вас побеспокоить», «окажите такую любезность» и «приходите к нам еще». Слова из первого слоя он помнит очень хорошо, а из второго – часто путает.

– Ничего не понимай, – пожаловался он мне. – Хочу снова военнопренный.

И еще раз от души посмеялся собственной шутке.

* * *

Дом оказался совсем рядом – далеко не бедный, с садом и гаражом. На шум двигателя выбежала классическая японская бабулька. Она усердно кланялась и лопотала приветствия. «Жена», – пояснил дедушка Сота и матюгнулся.

Утихомирив двух цепных псов, которым я активно не нравился, хозяин запустил меня внутрь. В доме витал японский дух – деревянные столбы, портреты предков, синтоистский алтарь и керосиновая печка. На втором этаже располагался кабинет. Его атмосфера была несколько иной – ее создавали ряды разнокалиберных матрешек, лосиные рога под потолком и балалайка без струн. На книжной полке располагалось несколько фотоснимков: Сота-сан в гостях у русского семейства, Сота-сан у подножия памятника Ленину и он же на фоне неказистого деревянного строения.

– Гостиница, – разъяснил он мне. – Комсоморьск.

– Хорошая? – поинтересовался я.

– Не-е-ет! – замахал он руками. – Пурохой. Грязный!

– Что, блохи и вши?

– Ха-ха-ха!... Бурохи и фуси... Нет. Очки!

– Какие очки?

– Туарет. Такой дыра. Как военнопренный, тоже одинаково.

– Понятно. А еда хорошая?

– Пурохой. Нефукусно. И поезд пурохой, и автобус тоже.

– Так что, получается, там все плохо?

– Да, фусе пурохо. Торько один хорошо.

– Это что же?

– Черобек.

* * *

Хозяин усадил меня перед телевизором и стал потчевать видеофильмом. На экране нарисовалась узкоколейная дрезина, резво бегущая по диким степям Забайкалья. На двух лавках вдоль бортов сидели бывшие лагерники, неподвижные как дзэнские монахи. Сота-сан тоже был среди них и тоже медитировал. Куда дрезина едет, было непонятно – все звуковое сопровождение состояло из стука колес. Минут через десять этой тарковщины я и сам начал впадать в транс. Но тут картинка сменилась. Появилась лесная поляна со взводом русских солдатиков. Вооруженные лопатами и ломами, они долбили неподатливую землю.